Кому сегодня нужен Чацкий?

В Русском театре Эстонии в ближайшую пятницу состоится премьера спектакля «Грибоедов. Горе от ума». Это спектакль по бессмертной комедии Грибоедова с вкраплением эпизодов из жизни автора. Режиссер из Петербурга – Степан Пектеев, с которым побеседовала Елена Скульская.

– Чацкий – один из самых противоречивых персонажей русской литературы: он то глупец, мечущий бисер перед свиньями, то страдалец, взывающий к нашему пониманию и состраданию. Каким он видится Вам?

– Чацкий – герой. Смею утверждать, он – первый герой русской литературы. До Онегина, Печорина, Базарова, кого угодно. Он герой 1822-23 годов, задуманный до восстания декабристов, а потому с верой в будущее, с верой в то, что мир можно изменить. Потом уже пришли герои разочарованные, ни на что не надеющиеся. Чацкий очень много говорит. К кому он обращается, перед кем мечет бисер? Перед зрителем. Он обращается не к тем, кого обличает, но к тем, кто может его понять. Не случайно в легендарном спектакле Товстоногова Сергей Юрский, игравший Чацкого, обращался к зрителю, как к своему доверенному лицу. Это Грибоедов обращался через Чацкого к зрителю. То есть учтем, конечно, что Грибоедов не верил в понимание, он был вполне циничным и желчным человеком, но своего Чацкого, своего аватара, он несколько опростил, спрямил и ему доверил веру. Он сделал его своим рупором, то есть несколько огрубил, ограничил. Чацкий чист, он романтичен, он устремлен ввысь, иначе в нем не было бы той энергии, которой мы очаровываемся.

– Вы считаете, что декабрь 1825 года был во всех отношениях переломным для российского самосознания – вне зависимости от того, верили люди в идеи декабристов или нет. В любом случае, с романтизмом было покончено, наступило время глубокого разочарования.

– Несомненно. А монологи Чацкого еще полны романтической веры. Не будем забывать, что это поэтические сооружения, музыкальные конструкции, которые не впрямую отражают жизнь. Собственно, эта поэтическая заданность волнует меня больше, чем психологические мотивировки.

– Стихи выше смысла, который можно из них извлечь, в них, как их ни «разнимай», остается тайна.

– Именно. Психологическая пружина – всего лишь подставка для того, чтобы прозвучало слово. Чтобы слово звучало и было услышано. В начале для нас в этом спектакле именно слово.

– Может ли современный зритель поверить Чацкому? Поверить, что не все безнадежно?

– Я никого ни в чем не хочу убедить. Я предлагаю тему для разговора. Как предлагают послушать музыку, вызывающую переживания, которые человек не испытал бы без этой музыки. Музыка провоцирует порыв к действию. К танцу. Не в прямом смысле слова, а к танцу жизни. То есть человек услышал песню Грибоедова, и ему захотелось спеть свою песню. Ему захотелось стать героем — автором.

– Герой и автор – это одно и то же?

– Форма героизма сегодняшнего времени – быть автором. Это значит – создавать. Создавать тексты, создавать свою жизнь, которая, по сути, есть текст. Не жить по чужому сценарию, не быть чьим-то персонажем, но быть самостоятельным автором. Мы постоянно оказываемся внутри чьего-то чужого сценария, от этого никуда не уйти; мы живем среди людей, среди авторов, которые пытаются нас сделать своими персонажами, но важно пытаться отказываться от персонажного существования. Герой для меня  это – прежде всего автор, который создает вокруг себя некую зону тишины, он раздвигает пространство, и в эту освободившуюся раму он вставляет свою картину, может быть, состоящую из той же зияющей тишины. Эта пустота может быть содержательна, она может что-то давать людям. Там может появиться одно слово, мысль.

– Всё это, согласитесь, некие фигуры речи. А есть ли предложения конкретных действий?

– Было бы странно, если бы театр предлагал конкретные действия. Или отвечал на какие-то важные вопросы. Главное эти вопросы поставить так, чтобы вывести зрителя из повседневности в некие иные пространства.

– Считается, что особенность «Гамлета» в том, что там нет второстепенных героев, все говорят очень существенные и важные вещи. А как обстоит дело с персонажами «Горя от ума»?

– Ну, Фамусов говорит массу умных вещей, как и Полоний. Собственно, всякий заботливый отец говорит своему ребенку примерно одни и те же вещи во все времена. Банальные вещи, выработанные веками. Как вести себя с друзьями, с врагами, как тратить или не тратить деньги, кому доверять, кому нет. Еще Фамусов объясняет, как устроена жизнь: все держится на взятках, на кумовстве, на связях. Фамусов плоть от плоти этого мира, и его мудрость – мудрость мира, с которым он сросся. Из апостола Павла: «Мудрость мира сего есть безумие перед Богом». На этой мудрости стоит Фамусов, выбор в пользу этой мудрости делает Софья («Софья» как раз означает «мудрость»), отказываясь от Чацкого (тут важно не столько то, что она выбирает Молчалина, сколько то, что – не Чацкого). Она по своему бунтарка в своих отношениях с Молчалиным, но бунтарка в пределах того мирка, где она персонаж, а не автор.

– И только Чацкий не подчиняется этой мудрости?

– Только Чацкий. Он принес пламя людям. Он поэт.

– Кем был Чацкий для Грибоедова?

– Я думаю, что Грибоедов в каком-то смысле оглядывается на свою юность, изображая Чацкого. Да, он был человеком взрывного темперамента, иногда позволял себе дерзости. Один из знакомых драматурга, университетский профессор Фома Яковлевич Эванс вспоминал, что однажды по Москве разнесся слух, будто Грибоедов сошел с ума. Сам он взволнованно рассказал профессору, что «два дня перед тем был на вечере, где его сильно возмутили дикие выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна». Взбешенный писатель разразился гневной тирадой, порицающей отсутствие национальной гордости и незаслуженное почтение к иностранцам. Светская толпа тут же объявила Грибоедова сумасшедшим, а он поклялся отразить это событие в своей комедии. Но при этом Грибоедов был тонким, умным, талантливым дипломатом, который умел вести политические диалоги, исключающие неосторожные слова…

– А Молчалин? Столкновение Чацкого и Молчалина актуально сегодня? Если вернуться к легендарному спектаклю Товстоногова, о котором Вы говорили, то там зритель постоянно чувствовал, что живет в стране молчалиных, что молчание – знак согласия со всем, что происходит вокруг…

– Знаете, в конце концов, Молчалин просто не хочет потерять работу, как большинство из нас. Грибоедов, глядя на себя со стороны, порой припечатывал сам себя сравнением с Молчалиным, это есть в романе Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара». А если выйти за рамки пьесы, то я бы сказал, что быть Молчалиным, молчать, может быть, сегодня – единственная возможная форма существования героя. Молчащий автор. Он молчит, что-то там себе записывает, чиркает в блокнотике. Я даже в какой-то момент хотел ввести голос автора в спектакль, а в финале бы оказывалось, что это – Молчалин. Однако, это был бы уже другой спектакль по типу «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». А в нашем спектакле Молчалин – молодой Фамусов, чудовище.

– Именно чудовище?

– Мы многое обостряем, делаем площадным, гиньольным, пользуемся порой грубыми красками, чтобы создать объем. И еще – у нас стремительный, летящий спектакль, поэзия не терпит вялого переминания с ноги на ногу; а если уж необходима передышка, остановка, переход к новой сцене или теме, то мы вводим прозу – довольно простую и решительную. И у актеров есть возможность посмотреть на своих героев со стороны, посмеяться над ними, отстраниться, а потом вновь соединиться с ними, как соединяются актеры со стихами и движутся, подчиняясь строке.

Премьера спектакля «Горе от ума» режиссера Степана Пектеева состоится в Русском театре 27 октября.

Редактор: Екатерина Таклая