Елена Скульская: «Компромисс между жизнью и смертью – это памятник»

«Вечерка» 23.02.2018 Лиана Турпакова

В Московском издательстве «Азбука-Аттикус» вышла книга мемуаров Елены Скульской «Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи».

«Вечёрка» расспросила писателя Елену Скульскую о людях, встречи, общение, дружбу, переписку с которыми ей подарила судьба.

— Как сейчас мне бесконечно приятно общаться с людьми намного моложе меня, так раньше мне безумно нравилось бывать в компаниях, где все были старше меня: на 10, на 20 и даже на 30 лет. Мне посчастливилось жить в то время, когда был изумительно развит устный жанр, и люди, ставшие потом знаменитостями, оттачивали свое мастерство рассказчиков, учили меня ему. У меня уникальная память на слова, которые при мне звучат, я запоминаю все, и все рассказанное складываю в сюжеты.

Я люблю слушать. Конечно, такой интерес свойственен любому писателю, а писатель — существо подлое. Человек доверяет ему свою жизнь, свои тайные переживания, а потом открывает книгу и видит смятые простыни, где побывал несчастный герой и где его откровенность стала поводом для сатиры. Но это свойство важнее для выдуманных вещей, претендующих на художественность. Если же ты хочешь писать мемуары, то тебе надо попытаться стать чеховской Душечкой. Ты должен не со стороны смотреть на своего героя, не сводить с ним счеты, но постараться разделить его убеждения, взгляды. Иначе это не мемуары, а сплетни. Надеюсь, моя книга отличается тем, что при всей субъективности она очень правдива. Я все могу подкрепить не только своей памятью, но и записками, письмами, аудиозаписями.

— Как ты выбирала героев книжки?

Я из тех мемуаристов, которые пишут только о дорогих им людях. Неприятных я оставляю для повестей и романов. А воспоминания написаны только о тех, кого люблю, кто повлиял на мою судьбу, на взгляды, определил эстетические и нравственные точки отсчета. Весь яд отдаю прозе, всю нежность – мемуарам. То есть похожа на преступника, который плачет, слушая скрипку.

В книге 14 человек, которые произвели на меня огромнейшее впечатление. Главный из них – Сергей Довлатов, больше всего написано о нем. И по названию его главы названа сама книга.

Я вижу на всех Довлатовских днях, какое ликование сопровождает его имя, и думаю, что его тайное желание сравниться с Пушкиным значительно оправдывается.

Хотя я прочла в одном из комментариев по поводу выхода моей книжки: «Что, опять про этого алкаша?» Но ведь хвала и хула всегда идут рука об руку.

Довлатов был человеком поразительной доброты, снисходительности и всегда готовым к жалости и прощению, и кажется, мне удалось это передать.

Все, кого читатель встретит в моей книге, были людьми, думающими во время разговора: можно было наблюдать, как осуществляется этот процесс в высших формах, процесс сиюминутного напряженного мышления.

Как считаешь, почему многие творческие персоны пьют?

— Ты знаешь, на этот вопрос замечательно мне ответил другой герой этой книги – Юрий Норштейн, автор «Ежика в тумане». Он сказал, что художнику необходима какая-то разрядка после того, как он выжал себя до капли в творчестве. Он сказал: «Я не пью. Но я иногда просто бьюсь головой об стену. Сейчас мне стало немного легче, потому что я окунаюсь в прорубь. Я прекрасно понимаю Сергея Довлатова, которому необходимо было заглушить, забить алкоголем то, что он полностью вложился в текст». Каждый находит что-то свое.

Посмотри, какими грузными становятся в старости знаменитые женщины. Для них алкоголем, разрядкой становится еда…

Если говорить о героях моей книги, то время было тогда такое, что никто не думал о том, что здоровье имеет ценность. Все курили по две пачки в день, все выпивали чуть ли не по бутылке водки в день, сидели в затхлых помещениях, никогда не открывая окон. Никто не ходил по врачам, никто не ложился в 10 вечера спать.

— Чем еще связаны эти люди между собой?

Поколением. В моей книге в основном шестидесятники. Я была моложе их, и они охотно мне или при мне рассказывали замечательные истории о своем поколении.

Героев могло бы быть гораздо больше. Но все-таки я выбрала только тех, чьи слова не устарели и чьи истории, мне кажется, будут интересны читателю и сегодня.

Скажем, разные истории академика Самуила Лурье. Он был великим исследователем литературы, он писал критику прозой, он легко брал в персонажи гениев, и справлялся с этой непосильной задачей. Он жил в Петербурге, но потом заболел, уехал в Америку и тяжело умирал там от рака. Мы переписывались последние два года. В письмах он очень деликатно и тонко давал мне понять, что должно войти в мои воспоминания о нем, а что нет. Я спросила в одном из писем: «Вы полагаете, что я готовлюсь написать о Вас воспоминания?». Он ответил: «Я думаю, что они уже практически готовы». То есть он был столь литературно тщателен, что успел как бы отредактировать даже то, что вышло уже после его смерти.

Выдающийся поэт Евгений Рейн, которого Бродский называл своим учителем, обладает уникальной способностью сочинять новые сюжеты. Это свойство очень редких писателей. Мне один раз повезло. Как-то Женя гостил у меня дома. И через дней пять сказал: «Знаешь, у тебя было так хорошо. Хочу сделать тебе подарок. Включи диктофон, я тебе расскажу какие-нибудь истории, которые никогда не напишу сам, потому что нет сил, времени, желания, и вообще я пишу стихи». Я включила диктофон, и он часов пять рассказывал.

Конечно, все эти замечательные сюжеты не пропали, они вошли в мою книгу.

Историк Натан Яковлевич Эйдельман. Я помню, как первый раз попала к нему домой. Он назначил мне встречу для интервью в Москве.

Мы зашли в его кабинет, дверь не прикрыли. И я краем глаза видела, как его жена Юля что-то готовит на кухне, носит разные блюда в гостиную. Запахи были волнующие. Мне стало обидно: ждут, наверное, каких-то важных гостей и, совершенно не стесняясь, накрывают при мне стол для них.

И вот мы закончили интервью, я уже собралась уходить, сказала, что не буду мешать. Эйдельман ответил: «Так это мы вас ждали!» И я у них просидела еще часов 5-6 за столом.

К ним постоянно приходили люди, друзья, знакомые студенты. Всех приглашали за этот стол. Натан бесконечно говорил. Я его спросила: «Натан Яковлевич, а вы любой период истории прямо сходу можете рассказать?». Он смущенно ответил: «Скорее всего, да».

Однажды при Эйдельмане завели академический и подробный разговор о декабристах. Было невыносимо скучно. Специалисты хвастались знанием деталей. Натан Яковлевич слушал-слушал и говорит: «А вы знаете, что мимо Сенатской площади проезжал в это время дедушка Крылов. Приостановился. Спросил: «Что происходит?». «Восстание!». Он ответил: «А, восстание. Бог с ним». И поехал дальше»… Академики смутились.

С Беллой Ахмадулиной мы общались много лет. Она была невероятной женщиной: странная, манерная, постоянно играющая и в то же время необыкновенно талантливая и достоверная. Удивительное такое создание, с которым было не так просто, потому что блистать всегда должна была именно она. И никто не смел при ней читать свои стихи, никто не смел рассказывать что-то о себе. Все были свитой королевы.

У нее была мгновенная реакция на любое слово, на любой жест. Я очень это ценю в людях. Я помню, мы сидели в Таллинне в каком-то кабаке. И к Белле подходило много людей, просили автограф. Она подскакивала, как солдатик, и благодарила. Ее муж, художник Борис Мессерер, не выдержал: «Белла, ты все-таки дама, ты имеешь право сидеть». На что она ответила: «Дама имеет право сидеть, поэт – нет!».

Ей были свойственны и царская повадка, и замашки московской шпаны. Она всю жизнь была подростком, умеющим за себя постоять…

— Почему сейчас нет таких великих фигур, как в твоей книге?

Когда-то писатель Сергей Каледин сказал мне, что писатель должен жить, как квашеная капуста, под спудом. На него положат камень, и ему хорошо, как капусте. Я думаю, что писатель многим обязан цензуре, запрету. Потому что тогда ты знаешь, что переходишь черту дозволенного, ты совершаешь преступление. Писателю очень важно знать, что он поплатится за то, что напишет. Тогда ты отдаешь себе отчет: да, за это я готов поплатиться. В очень многих творческих людях живет потребность ходить по краю, преступить какую-то черту.

— Почему ты именно сейчас написала книгу?

Пока человек живет, у него есть будущее. И ты вроде как не имеешь право писать о человеке, пока он жив, потому что тем самым как-то в это будущее вмешиваешься. Мне казалось, что я должна еще подождать. В какой-то момент почувствовала, что если не напишу сейчас, то уже и не напишу вовсе… В этой книге есть люди, которые, к счастью, живы, но дали мне право опубликовать то, что я о них написала. Это Юрий Норштейн, Сергей Юрский, Евгений Рейн.

— Знаю, что у тебя удачный творческий период, и через несколько дней ты презентуешь еще одну свою книжку – о писателях.

— 26 февраля будет презентация моей книги – «Любовь в русской литературе». Я начинаю с Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя и дохожу до Сорокина. Я беру только тему любви. Не в их личной жизни, а в их произведениях. Это книга внимательного читателя, который по совпадению еще является филологом и литератором. Словом, 24 эссе о 24 писателях. Книга выходит в издательстве KeaKus на эстонском и отдельно на русском языке.